Иван Краско Народный артист России - болельщик ФК Зенит в проекте Зенит моя судьба

Я считаю себя коренным болельщиком. Это значит, что я хожу на стадион не ради пиара и не для того, чтобы покуражиться. «Коренной» в моем понимании — это то, что я с детских лет привержен гонке с мячом и понимаю, что это такое.

Когда я был мальчишкой, в парке любимых Вартемяг носились мы до изнеможения. Корова шлепнула в одном месте, в другое мы сами принесли — вот границы ворот. Когда я об этом рассказывал актеру Сереге Дрейдену, он шутил, что границы эти были «от добра до добра».

Играли мы и когда я был курсантом, в том числе в старших классах школы: нас учили по программе Нахимовского училища. Мячи тряпичные делали сами, перетягивая тряпье шпагатом и добиваясь более-менее круглой формы. Получались они иногда тяжелые, иногда легкие — в зависимости от того, какой материал удавалось добыть. А когда появился мяч с камерой и покрышкой, это была революция! Как мы колдовали над ним, зашивая дырки и прорехи, образовавшиеся в ходе игры!

Глубина моего боления — это в том числе патриотизм, хотя и не только он, конечно. Всегда хочется, чтобы наши побеждали. Это тоже с детских лет. Игра в войну и в футбол — других развлечений у нас не было. Даже 22 июня 1941 года (мне одиннадцать еще не исполнилось) мы в войну играли! А когда вдруг запричитали бабы, помрачнели мужики, мы поняли: что-то не то.

Завораживает красота игры. Графичность, точность распасовок. Кинжальные, как говорил Котэ Махарадзе, передачи, когда мяч со свистом метров сорок летит, нападающий его подхватывает и забивает. Боление — это непременно азарт. А еще для меня очень важно, чтобы все было честно. Помните, как Игорь Нетто даже свою команду в бешенство привел, когда в 1962-м заявил, что наш гол был забит несправедливо — через дырку в боковой сетке? Но ведь в его поступке весь смысл игры! Может, у меня пунктик такой — терпеть не могу вранья. А в футболе, когда всё на пределе, ты соврать не сможешь.

На стадион я впервые попал еще курсантом. Ходил и на Кирова, и на Ленина, который теперь «Петровский». Захожу как-то на трибуну, там Миша Боярский, как всегда, стоит у губернаторской ложи. Кричит: «Иван, иди ко мне». — «Миша, у меня билет не сюда». — «Все равно иди». Пришел, смотрим вместе. И когда мне показалось, что арбитр ошибся, я закричал: «Судья, наденьте очки!» Громогласно так получилось. Миша: «Какие очки? Да еще на „вы“! Судье надо другое кричать! Иди на свое место!» «Михаил Сергеевич, — отвечаю, — по части боления я признаю вас наставником на всю оставшуюся жизнь. Можно я здесь останусь?» — «Можно, но болей как надо!» Понятно, что это озорство, хулиганство. Но это и есть атмосфера стадиона.

В 1984 году для чествования «Зенита» в СКК я приготовил речь от имени Петра Первого. Ботфорты надел, треуголку, камзол. Мне сказали, что поскольку зал огромный, надо заранее записать фонограмму. Я отрепетировал, записал, подражая Николаю Константиновичу Симонову, который Петра в кино сыграл, — другого источника у нас не было. Все говорили, что получилось потрясающе.

И вот выхожу читать перед тем сектором, где сидят футболисты. Но оказалось, что одно дело под фонограмму петь, а другое — произносить прозаический текст. Я же не помнил пауз, которые во время записи делал, рот открывал совершенно невпопад. Как ребята хохотали, глядя на это! Но остальные зрители ничего не заметили, и это был феноменальный успех — мне потом проходу не давали.

Если я задействован в спектакле и в это же время играет «Зенит», молодые актеры обязаны доложить мне, какой счет. Проходят мимо по сцене и тихонько говорят: «Два-ноль». Поскольку я уже плохо вижу, обычно смотрю футбол, сидя перед большим экраном телевизора. Жена не понимает моего увлечения, считает, что время трачу зря. Я ей в такие моменты возражаю: «Может, потому и живу так долго, что живу еще и этим». Футбол прибавляет бодрости. Интерес к этому делу у меня был, есть и будет.