Вячеслав «Палыч» Евдокимов: «Фотограф — это или снайпер, или никто. Надо уметь расходовать патроны»

Главному фотографу «Зенита» — 70 лет! Большое интервью с любимым Палычем. 

— У вас в семье любили футбол? 
— Отец не мог любить футбол по одной причине — он был железнодорожником, машинистом паровоза. Работа была разъездная, по Северному направлению — Печора, Архангельская область. Вот вернулся он из рейса, его не было две недели — и что, он на футбол пойдет? Сомневаюсь. 

Зато его профессия дала мне такой толчок к пониманию окружающего мира! У меня прапрадеды из Великого Новгорода, и я помню, мы поехали с родителями к дальним родственникам, седьмая вода на киселе, в самую глухомань, к Валдайской возвышенности, — на дрезине. На поезде доехали до Новгорода, там нас встретила дрезина — это такая открытая платформа с дизельным мотором и будочкой от непогоды, где могли поместиться четыре человека и багаж. Как грузовик с кабиной и кузовом без бортов. И ты едешь летом на этой дрезине километров 150, это около 4 часов, по той же дороге, где ходят поезда, — там бывают времена, когда дают разрешение на проезд, — представляешь, как душа радуется? В поезде ты сидишь в каком-то ящике, а тут тебя обдувает ветер, как на мотоцикле! Колоссальная вещь.

И мы оказались в деревне Еловатик, где я себя так показал вместе с братом, что «Вождь краснокожих» по сравнению со мной — это ерунда, а не сюжет. Мне было лет семь, и первое, что я сделал, — пришли мы на танцы в местный клуб, был какой-то праздник, и деревенские устроили пляски. Окон в клубе не было, мы походили, мне там не понравилось, и я ушел, напоследок подперев колом дверь. Они потом барабанили в нее 3 или 4 часа и искали, кто это сделал. Это было мое первое «крещение».

Второе — ехала телега, полностью груженная соломой, наверху сидел возница. Я его чем-то заинтриговал, он мне говорит: «Залезай!» Я забрался, мы проехали минут десять, и в итоге вся солома упала, и мы вместе с ней. Это вообще-то трагедия, потому что, чтобы стог сена на телегу закинуть, надо еще постараться. В другой раз я подбил деревенских ребят, мы сели на земляную насыпь высотой метров 5–6, смотрели, как заготавливают и убирают трактором силос на зимнее хранение. И до того мы добаловались, что вся эта насыпь почему-то обвалилась, и нас чуть не засыпало — мы сверху летели, а там земля, глина и попа-ноги-голова.

Еще одна история — в доме, где мы жили, в сенях стояла невысокая кадка с солью, чтобы скотину подкармливать, ей соль необходима. И когда никого не было из хозяев, я взял и пригласил козлов, которые по двору ходили, они начали соль эту лизать и нализались до того, что чуть не подохли — их еле отпоили потом. А одного козленка я учил преодолевать препятствия и ходить по бревну: загнал его палкой на это бревно в шести метрах над землей, погонял его, погонял — он до середины дошел и сорвался. А внизу стояла здоровенная бочка с навозом, он прямо в нее и упал. Козленок небольшой, хорошо, что ноги себе не переломал, одна голова из бочки торчала. Его потом вытащили, отмыли, такой скандал был.

Наконец, наступила осень, и мы пошли ночью — я снова подговорил друзей — проверять себя на смелость. Там волки часто выли в округе, и я предложил переночевать в лесу. Идем, зажигаем спички и разбрасываем их, чтобы волки разбегались в стороны, если нас увидят. Пришли в лес, сели под кустом, но романтика быстро улетучилась — нас стали искать, через пару часов нашли и поотрывали уши…

В общем, думаю, когда мы уехали, вся деревня перекрестилась.

— Вам в этом году 70, «Зениту» — 95, почти ровесники. Помните, когда впервые услышали имя клуба?
— В детстве у меня на слуху больше были мотоциклы, потому что весь двор на Халтурина, нынешняя Миллионная, где я вырос, был — одни мотогонщики. О «Зените» и футболе однажды узнал от проходивших по нашей улице болельщиков. Мне было 6 или 7 лет, и мы с пацанами ломанулись на стадион — сначала на «Петровский», где играло «Динамо», но туда сложно было пройти без билета, и тогда мы перебазировались на Кирова. Там территория большая, не было столько заборов, как сейчас, — на лестницах стояли пропускные пункты, и мы находили лазейки, чтобы перепрыгнуть через бетонные ограждения, а контролеры делали вид, что нас не замечают. Потому что люди тогда были добрее, понимали, что пацаны — это будущее всего. 

Мы и в кино ходили без билетов. Их всегда проверял киномеханик, тот же, кто кино крутил, все люди садились в зале, он закрывал двери и шел в свою будку. А с другой стороны дежурила женщина, которая могла кого-нибудь выпустить или впустить — и, когда свет гас, она нас пропускала, и мы садились на пол под первым рядом, смотрели фильмы. Так продолжалось, наверное, лет восемь, пока всё не поменялось.
А походы на стадион в том возрасте — это было такое баловство: вот проникли мы на объект, тут люди сидят, какие-то события происходят. За игрой особенно не следили. 

— Помните, когда впервые пошли смотреть именно футбол?
— Да, это был 63-й год, тогда играл мой кумир в ту пору — Лев Бурчалкин. Он был топовым футболистом, все трибуны ему кричали: «Лева, Лева!» Мне тогда даже удалось пофотографировать — те снимки до сих пор хранятся в коллекции. 


1965 год, Вячеслав Евдокимов на стадионе имени Кирова

— Чем вас привлек Бурчалкин?
— Он был небольшого роста, кривоногий, несуразный, рыжий. И такой хитрый! Если его прессинговали у бровки, он никогда не терял мяч — либо угловой или аут заработает, либо вывернется и продолжит атаку. Игру читал отлично, забивал — даже с углового, как Понедельник. 

— Каким тогда был футбол в Ленинграде?
— Я бы назвал его прагматичным. На выездах играли не так удачно, дома значительно лучше. Но это была всесоюзная история. Люди шли к арене потоком, по центральной аллее, приходило тысяч 70–80, точно посчитать невозможно, на стадионе же были лавки, а не кресла с номерами, и никто не проверял, куда ты сел — заходишь по билету на сектор, а он 100 метров длиной, вот и выбираешь, где удобнее. Люди сидели прижавшись друг к другу, была в этом какая-то болельщицкая интимность. 

С чего начинался поход на стадион? Проходишь памятник Кирову, и слева, там, где сейчас билетные кассы, был стенд размером 3 на 6 метров или даже больше, и на нем — два стационарных баннера: во-первых, вся турнирная таблица, которую меняли, перевешивая таблички на гвоздиках; рядом с ней за 2–3 часа до матча собирались разные чудаки и спорили, кто кого обыграет, кто будет выше, кто ниже. Целые толпы там стояли. Рядом были места, где играли в шахматы, пока ждали игру. Как будто люди пришли в разные кружки по интересам, необязательно футбольным. 

— А вы сами играли?
— Да, на улице Халтурина, консервной банкой. Две пары ботинок разбил, носы дырявые, за что меня мать с отцом погладили по голове утюжком. Нет, они не били, но сказали: «Теперь будешь в школу так ходить — в разодранной обуви». Играть-то негде — ближайшее гравийное поле было у кинотеатра «Ленинград» в Таврическом саду, туда по набережной полчаса пешком. Ну и нас ведь там не ждали — какая-то спортшкола на том поле занималась, просто так не придешь побегать. Да и футболистом я был никаким — выезжал только за счет физических данных, как самый сильный в классе. 

К тому же парки закрывались вечером. Например, в Михайловский сад, что рядом с домом, после восьми было уже не попасть, и мы перелезали через чугунную ограду. Там ходил дядька и крутил над головой трещотку — я потом такую в каком-то западном фильме увидел, — предупреждал нас, и мы прятались за кустами. Ходили туда копать червяков.

— Чтобы рыбачить?
— Конечно. Они ночью вылезают — фонариком посветишь и хвать его! Рыбачили в Неве, Фонтанке, Мойке — рыбы полно было везде. В Мойке мы купались — вдоль Михайловского сада были небольшие плоты, с них прыгали в реку. Вода идеальная, прозрачная, окуни в ней водились. Пока плаваешь, две-три пиявки на тебе уже сидят, а они только в чистой воде живут. Когда мы это поняли, начали ловить их и в аптеку сдавать: наберешь трехлитровую банку, притащишь, и тебе денег дадут — хватало на кино, мороженое, на все.


У меня же Нева была под боком: выходишь из дома — и сразу набережная, окна были на Петропавловскую крепость. Где спуски перед Эрмитажем, Дом ученых — вот там был мой дом. Мы брали сетку металлическую, прикручивали к ней железку и кидали в воду. Видно хорошо, когда корюшка идет, целая стая — резко вдвоем-втроем дергали эту железку, и 20–30 рыб уже в сетке. Но это было нелегально — милиция могла погладить по спине, поэтому мы рыбачили минут двадцать и убегали.

Еще любили прыгать с парапетов: изучили дно, наметили места и, когда шли какие-нибудь туристы-иностранцы, выскакивали в трусах и с разбега в воду — бульк! Вот только тогда сильно развита была морская милиция, плавали смешные деревянные катера — как-то раз мы прыгнули и нас тут же поймали. На катере отвезли на Крестовский остров — и отпустили домой. А чего нам сделаешь, пацанам по 8–10 лет? И мы, как были, в одних трусах, через весь город бежали друг за другом гуськом, прикинулись обществом «Динамо». Два раза меня так увозили, романтично было. 


1965 год, Ленинград

— Когда последний раз купались в Неве?
— Думаю, перед армией, в 68-м году. Мы постоянно загорали на Петропавловке, открывали там купальный сезон 1 апреля. Это был закон, в любую погоду! Разжигали костер, это было возможно в те времена, нас было человек 5–7, тянули спички — кому достанется короткая, тот ныряет первым. В воду прыгнул, с головой окунулся, три секунды под водой — зачет. И тут же к костру греться. Потом все остальные, каждый должен был искупаться. Лет до 18 я этой ерундой занимался. 

— А если лед еще на реке 1 апреля?
— Там не то что лед — от пляжа метров на 10–15 тянулись льдины толщиной по метру. Мы с этих льдин прыгали, потом помогали друг другу вылезать обратно. 

— Вы потом лично познакомились с Бурчалкиным?
— Естественно, когда он в клубе начал работать. Такие встречи знаковые часто случались, с людьми пересекался спустя огромное количество лет — и всегда это было приятно обоим.  

У меня жизнь вообще удивительно складывалась. В 16 лет я потянулся к медицине, решил быть хирургом и стал санитаром в Институте усовершенствования врачей. Моей обязанностью было присутствовать на всех операциях, помогать. Там была одна девушка, врач-анестезиолог, необыкновенной красоты, такая грациозная — у меня волосы дыбом вставали, когда на нее смотрел. И вот проходит каких-то лет сорок — я с тех пор ее нигде не видел, но имя-фамилию запомнил на всю жизнь, — и меня как-то пригласили на один юбилей. Прихожу, а одна из гостей — та девушка. Я подошел и говорю: «Помните, работали вместе, в одной операционной стояли?» Вспомнила. 

Потом я расхотел быть врачом, и оказалось, что в том же медицинском учреждении требовался фотограф. Я что-то умел, меня проверили — и взяли в большую лабораторию. У меня даже запись в трудовой сохранилась: фотограф клиники вот этого института. 

— Почему расхотели?
— Я ходил на все вскрытия, сам, тренировал себя, мне нужно было докопаться до сути. Вот я вижу человека, он в клинике лежит, у него проблемы с сердцем, ему делают операцию, я рядом стою. А потом вижу его же, но уже на столе в морге. Понимаешь? В любой профессии все делают ошибки. И мне въелось в голову, что я не смогу работать без осечек, не мое это призвание. 

— Обращаться с фотоаппаратом вас научил сосед по коммуналке?
— Да, это была чистая случайность. Раньше люди были другие — если по улице идет пацан и хнычет, то любой подойдет и спросит: «Что случилось? Как тебе помочь?» И сосед мой увидел, что перед ним хулиганистый парень, активный, надо его чем-то увлечь. Он начал серьезно обучать меня ремеслу — мы прошли весь процесс. К тому моменту у меня уже был фотоаппарат, родители купили. Раньше ведь все нужно было самому делать: проявлять, печатать, важно было химию знать, температуру измерять. Все это приучало к главному — точности. Нельзя было сделать раствор-проявитель на градус больше, иначе пленка тебе даст другой результат.

Сосед был морской офицер, подводник, а на подводной лодке все серьезно: забыл закрыть кран — и все, труба дело, все погибли. Поэтому он меня учил очень строго, занимались по 2–3 часа в день.

— Ради этих занятий и школу прогуливали?
— Бывало, конечно. Я ведь в школу даже портфель никогда не носил. Помню, пришел в первый класс 1 сентября и оказался в огромном школьном дворе, там, наверное, 1000 человек было. Меня мать привела, сказала: «Давай, сынок, не стесняйся» — и ушла. Я огляделся по сторонам — атмосфера как на фанатском секторе на стадионе, а ты в его эпицентре и думаешь: «Мама родная, куда я попал?» Шум-гам, все толкаются, и я подбил несколько человек: когда нас отпустили с ознакомительного урока, мы вышли, а там сразу Мойка — в здании той школы потом было французское консульство. Вышли и побросали портфели в воду, а когда те не стали тонуть, сбегали за камнями аж до Зимней канавки, набрали булыжников, закидали и все-таки утопили их.

Вернулся домой, родители надрали задницу, и после этого я решил, что у меня портфель должен жить в школе, думал, чего буду таскаться с ним как дурак? Хотя до школы идти было 100 метров. У нас в классе шкаф был для всяких швабр, туда я его и пристроил — он меня там всегда ждал, я уроки делал или на переменах, или в школе после занятий, а домой возвращался налегке. 

В общем, своеобразно всегда мыслил и строем никогда не любил ходить.

— Про ходьбу строем. Служба в Заполярье — это очень тяжело?
— Я могу приспосабливаться к среде, терпеть. Но там было действительно сложно, потому что мы ели протухшую оленину зеленого цвета. В тех краях жили саамы, они разводили оленей, а наша интендантская служба работала так: хорошее мясо — домой, плохое — солдатам. Снабжение вообще было так себе — в Гремиху, где стояла часть, добраться можно было раз в неделю на пароходе, он из Мурманска шел с остановкой на сутки в Архангельске, другого транспорта не существовало. Вертолеты? Ни разу их не видел — там ветер 45 метров в секунду, какой тут вертолет, в туалет ходили, держась за веревку, иначе бы сдуло к чертям. Хорошо, что никто не болел, потому что болеть там было невозможно — слабые через полгода комиссовались. 

Гремиха — это вообще бывшая царская каторга. Ни один человек оттуда не ушел — точнее, уйдя, никуда не дошел, ни в прежние времена, ни при мне. Там тысяча озер, как в Финляндии, прямо пройти невозможно. Возьмешь направление на север, но вместо 10 километров сделаешь 40 — а до Мурманска было порядка 300. И по берегу не пробраться — сплошные скалы, дороги нет.

— У вас мысли сбежать не было?
— Никогда. Я нашел в этом романтику. Свежий воздух, Баренцево море, полгода полярная ночь, столько же — полярный день. Камера была только у меня, все засекречено же, и я брал парней, мы ходили к морю, фотографировались. Я провел там два с половиной года, еще семь месяцев в Казахстане, на целине. 

— Дедовщина была?
— Да, но меня она не коснулась. Я же пришел фотографом, а это ключевой человек в армии. Причем я не фотографировал на документы, а делал техническую съемку. Иногда какие-то «деды» ключевые обращались, я их снимал, делал дембельский альбом. Так что обошлось без проблем.

У меня было около 10 военных специальностей, хоть все и не вспомню: водитель транспортировщика ракет, заправщик ракет, фотограф, радист, планшетист…

— Кто такой планшетист?
— Представь прозрачный планшет, матированный, размером со стену. Он в командном пункте, на нем карта местности с государственными границами и отметками пути самолетов-разведчиков. Они летали рядом с нашей базой целыми сутками — дозаправятся в воздухе и кружат часами. И когда он летает вдоль границы, его курс обязательно надо вести на планшете: на стекле черной тушью рисуется путь самолета, тут же сидят командиры и думают, пускать ракету или нет.

Если приближается в опасную для нас зону, они дают приказ приготовиться к пуску, включаются локаторы, и самолет резко уходит вверх, потому что видит по сигналу, что его захватили, и не хочет погибнуть. И я не шарился по плацам, а постоянно сидел в командном пункте, снимал на планшете эти самолеты-разведчики, у меня была своя фотолаборатория: печатал снимки, которые, после каждого нарушения границы, отправлялись пароходом в штаб армии. Но это уже секретная информация.    

— В футбол солдаты играли?
— Да куда там — пнешь мяч, ветер унесет его так, что никогда не найдешь. Я участвовал в соревнованиях — полная выкладка, марш-бросок 5 километров, — всегда первым был. Любил страдать! Все бегут, подыхают, я тоже чувствую, что сейчас умру, но все равно не сдаюсь. К тому же, когда молодые появляются, тем более нельзя проиграть, вот и рвешь когти до последнего.


9 марта 2020 года, «Газпром Арена»

— Самая яркая история из армии.
— Та, что на выживаемость. Был случай — на море шторм, корабли не ходят, и нам не завезли уголь и дрова. А на носу — зима, труба дело. И всю часть, включая офицеров, на ночь глядя послали разгружать единственный доплывший до нас сухогруз с углем. Нужно было перекидать весь уголь в грузовики и развезти его по военным объектам. Представь себе раскрытый ковш, который висит метрах в четырех над палубой. Мы вчетвером стоим на этом ковше и, когда его опускают, прыгаем на нем, чтобы он погрузился глубже и захватил как можно больше угля. Топчемся, топчемся, потом он раз — и поднимается, мы вместе с ним, и над кузовом грузовика раскрывается и высыпает уголь. Мы так летали вверх-вниз, и я сейчас думаю, если бы кто-то сорвался, его этим же ковшом и прибило бы. 

Потом через несколько дней пришли бревна. Это было еще веселее: мы снизу помогали цеплять их, а они по 8–10 метров в длину, бревно начинают поднимать — и вдруг оно вываливается и с высоты 10 метров летит вниз. И куда оно отскочит — никто не знает. В общем, не знаю, как мы выжили, никто не пострадал. 
А в самый первый год, когда мы приехали, на дворе май и снег высотой метров восемь. Были проезды для машин, едешь — и, даже если в кузове в полный рост встанешь, до края сугроба не достать. И вот нас молодых поставили сбрасывать снег куда-нибудь — в другую сторону. В армии так всегда — сначала кидаешь отсюда туда, потому оттуда сюда. Чтобы не бездельничали.   

— Чему вас научила армия?
— Любви к музыке.

— Как это?
— Вообще плюса от армии было два. Первый — я прочитал, не совру, тысячу и одну книгу. Библиотека была обалденная, а библиотекарша меня обожала, потому что второго такого сумасшедшего не было, который ходил бы по два раза в неделю: я брал три-четыре книги и через четыре-пять дней приходил за новой порцией. Читал абсолютно все.  

Второй плюс — музыка. Мой близкий друг был радистом — мы до сих пор дружим, он в Эрмитаже работает. Я приходил к нему на командный пункт полка, там стояли специальные рации — я надевал наушники, крутил тумблеры и слушал западные радиостанции. Всех певцов знал по голосам! Вообще-то это было запрещено — там ведь радиограммы, шифрограммы разные получают, а тут фантик такой пришел Америку послушать, — но помогало переносить невзгоды. Теперь музыка — это мое главное состояние души, я без нее спать не ложусь. Особенно перед матчами.

— Как вы попали в «Зенит»?
— Я ведь по своей профессии снимал все городские спортивные события и команды, не только футбольные, поэтому всегда был где-то рядом с «Зенитом». Более плотное сотрудничество началось в 1995-м: стал делать портретные фотографии состава и руководителей, работать на матчах, ездить с командой. Но все это было по дружбе, без всяких денежных отношений — тут у меня был ажиотаж, интерес, а зарабатывал я на других работах. 


1990 год, Игры доброй воли

— До вас в клубе был постоянный фотограф?
— Нет, я такого никогда не видел. 

— Как вас приняла команда?
— Фотограф должен быть незаметен, делать свое дело и никого не напрягать. Это моя теория, я ей не изменяю. Поэтому мне было неважно, как ко мне относятся, значение имел только результат.

— Тогда ведь были пленочные фотоаппараты. Сколько пленок меняли за матч?
— Одну! 36 кадров. На самом деле фотограф — это снайпер, в идеале с выходом в 100%. Или ты снайпер, или никто. Фотографов много, хороших мало, потому что надо уметь расходовать патроны. Есть у тебя три патрона — все должны попасть в цель, поразить. За матч я снимал 36 кадров, и каждый должен был быть востребован, ни одного мимо. Поэтому все делалось с такой концентрацией — нужно было понимать игру, знать, что сейчас произойдет, ведь нажать на кнопку можно только один раз. Нельзя было сделать 100 снимков, хотя и это не дает преимущества, даже в наши дни. Главное — вовремя нажать. 

Тогда было проще — ты был максимально заточен. А сегодня эта система, когда ты надеешься, что можешь сделать 10-100-1000 кадров и потом выбрать лучший, понемногу тебя расшатывает. Нужно ведь снимать не то, что происходит, а то, что сейчас произойдет. Потому что то, что ты увидел в объектив — это уже до свидания, проехали.  

— Что почувствовали, когда впервые взяли в руки цифровую камеру?
— Мне привезли ее из Америки — и она меня разочаровала. Трудно было привыкнуть к плоскому изображению, пленка — она живая была. Сейчас скажут, что я — отсталый человек, но вот когда слайды делаешь, это было что-то невероятное, такая картинка, все восторгались. А цифра специфическая, хоть и облегчает работу, конечно. Да и против времени не пойдешь — после цифры будет буква, придется к букве привыкать.

— Техника вообще сильно изменилась за годы вашей работы. Как не отставать от технологий? 
— Надо быть современником для эпохи, жить полной жизнью. Я стараюсь, хоть мне и тяжелее это дается, чем молодым. Помню, я учился и у нас вычислительная машина в институте была размером с дом, так что, когда появились компьютеры, я немного просел. Но ничего, постепенно привык. 

— Это сейчас у «Зенита» стадион с крышей, раньше такой роскоши не было. В каких экстремальных погодных условиях приходилось работать? 
— Если ничего не путаю, было как-то 18 градусов мороза. Ничего, я выжил, люблю сложности, когда дождь проливной или холод. Просто потому, что окружающие люди меня в этот момент очень смешат, особенно фотографы. Кто пришел в дождь, а ему нечем накрыть фотоаппарат, или в мороз у него замерзает камера. Я воспринимаю это так, что люди не любят свою профессию — надо ведь все предугадывать и ко всему готовиться. Нож всегда должен быть наточен.  

— Инциденты с болельщиками соперников случались? 
— Был неприятный случай в Раменском, играли против «Торпедо». За тайм в метре от меня кучно легли пять или шесть петард, крупнейших. Может, конечно, целились в милиционера, который рядом стоял, но я после этого месяца три очень плохо слышал, натуральная контузия была.  

А в остальном проблем не было — я же не вредный субъект какой-нибудь, идет старикашка, чего его трогать, он сам упадет скоро. Но это не скоро будет, ребята! 

— Известно, что вас пригласили на командное фото на 60 лет. А как клуб поздравил с 50-летием?
— Был 2000 год, пришел я на работу, в офис на Некрасова, и мне подарили спортивный костюм из панбархата, классный, один из лучших во все времена. Такой был только у команды — и у меня. Это был подарок, равный «мерседесу». 

— Каким вам запомнился футбол нулевых? 
— Помню, как в конце 90-х летали на военных самолетах с Пушкинского аэродрома. Ил-18, турбовинтовой, делегации тогда были небольшие — человек 30 всего. Почти все футболисты играли в карты — стелили ковер, садились по-турецки и весь полет резались. Лучше всех, наверное, Андрюха Кондрашов играл.

Атмосфера прекрасная, анекдоты травили, самые смешные у Димы Бородина были. А моей любимой фишкой было перед взлетом кому-нибудь рассказать, что вообще-то неспокойно сейчас в авиации, там развалился самолет, тут плохо приземлился. Понимаю, что дурацкая шутка, но некоторые из них цеплялись за ручки кресел и пыжились так, будто штангу поднимают. Мне казалось, что я так поднимаю их дух, потому что страх всегда надо перебороть. Бояться надо в меру. 

— В «Формуле-1» пилоты теряют 2–3 килограмма за гонку. Футболисты — 3–4 килограмма за матч. Сколько теряете за одну игру вы?
— Полтора килограмма точно. А если на мотоцикле — три-четыре. 

— С чего началась мотолюбовь? 
— С рождения! Двор был мотоциклетный: один — мастер спорта международного класса, куча топовых гонщиков. И один дядька, армянин, пришедший с войны, у него был трофейный немецкий БМВ: задняя скорость, все дела. Я ему приглянулся, он меня, пятилетнего, в коляске катал. Потом гонщики стали на трек с собой брать, я с 1964 года там чуть ли не поселился — зимой по гололеду ездили на обычной летней резине, и по треку, и по городу. Самое интересное в жизни — все время идти на грани чего-то. 

Я с 11 лет в клубе «Трудовые резервы». Как сын полка — выступать можно было только с 16 лет, а я уже в 11 ездил с ними на тренировки, мне мотоцикл специальный сделали, форму сшили. Так я развивался, пока не появилась девушка, будущая жена, которая сбила меня с пути. И я разменял мотоспорт на фантики, стал обычным чайником — лет тридцать к мотоциклу вообще не подходил, но в пятьдесят понял, что не могу без этого, надо реализовывать потенциал. 



— Андре Виллаш-Боаш был единственным тренером, который разделял ваши мотовкусы?
— Если еще игроков брать, то Губочан. Вот мы сейчас на мототреке — мы на этой трассе с ним один раз вообще прикидку сделали, кто быстрее проедет, настоящий заезд был. Это дело прошлое, можно говорить — Губочан купил себе мотоцикл, и мы устроили гонки. Ему меня догнать не удалось, хотя он хорошо ездит. Томаш — закрытый парень, но азартный, мы с ним рубились прилично, кругов десять гоняли. Он на полкруга отстал.  

Был еще Пошкус, тоже любитель мотокросса, отважный чувак. Люблю таких технических людей. Встретились с ним в прошлом году, поболтали про мотоциклы. 

Спаллетти тоже мотоциклист сумасшедший, но в другой сфере — у него «Харлей», чоппер, едешь на нем 40 километров в час, всё развевается, девчонки тебе кричат: «Привет!» Понтовый мотоцикл, но это не мое. По дорогам я ездить никогда не буду, только по бездорожью. У меня другая история.